Яблочный спас
Православная церковь празднует 19 августа Преображение Господне, этот праздник известен также под названием Яблочный Спас.
Праздник Преображение Господне связан с удивительным событием в жизни Иисуса Христа. Господь возвел учеников-апостолов на гору Фавор, где во время молитвы преобразился. Лицо его просияло, а одежды стали белыми как снег. Небо покрылось светом, на Христа сошло облако, и из него все услышали голос Бога-отца: «Сей есть сын мой возлюбленный. На него есть мое благословение. Его слушайтесь». После этого Иисус Христос принял свой прежний облик. Пропели колокола на звоннице, возвещая миру радость. В этот праздник люди приносят Богу благодарность за все труды, которые он помог завершить. Цвет богослужебных одежд в этот праздник - белый, символизирующий Божественный свет.
Считается, что этот праздник призван напомнить людям о необходимости духовного преображения. По традиции в этот день люди должны угощать яблоками родных, близких, а также сирот, неимущих. Преображение - это праздник нового урожая. Именно на Преображение на Руси было принято освящать яблоки и другие фрукты нового урожая.
В старину все верующие люди непременно праздновали Яблочный Спас, пекли пироги с яблоками, варили яблочное варенье и угощали им друг друга. Считается также, что с Яблочным Спасом приходят предвестники осени. Потому-то в старину и существовал обычай - гулять в поле, провожать песнями закат первого осеннего солнца.
Люди верили в то, что на Преображение яблоки становятся волшебными. Откусив яблочка, можно загадать желание, и оно обязательно сбудется. На праздник все угощали друг друга тем, что выросло в саду. Яблок у нас обычно много, поэтому и назвали Спас Яблочным. К этому времени яблочки наливались силой и становились очень полезными. Об их целебных качествах известно издавна. При сильной головной боли советовали каждый час съедать по яблоку (они выводят холестерин). А кто грызет их ежедневно, не знает проблем с пищеварением. Сок яблок очищает организм, а пектины помогают выводить все ненужные вещества — так говорят уже современные специалисты.
«Спасовка - лакомка»
В августе православные отмечают три праздника, посвященных Спасителю, Иисусу Христу - три спаса:
В день первого Спаса крестьяне несли в церковь «святить» венки, сплетенные из колосьев, туго наполненных новых зерном, мед в сотах. Первый Спас так и называется - медовый. К этому времени поспевает в основном все, что посеяно в поле, на огороде, на бахче, в саду и в лесу. И даже на пасеке пчелы наполняют свои соты медом «под завязку».
В русских православных деревнях первый Спас справляли без особой пышности — в эту пору крестьянину не до гуляний: нужно и косить, и пахать, и сеять; Две-три недели мелькали на хлебной ниве женские косынки: мать жала серпом, а дочь вязали снопы и укладывали их в крестцы. Мужики махали тяжелыми «крюками» - косами, приспособленными к косьбе высоких хлебов….
Управившись с жатвой, крестьянин спешил приготовить лукошко и семена - наступала пора посева озимых. В сельских кузницах стоял звон - мужики ладили сохи и плужки к пахоте. В большой крестьянской избе всем находилось дело. «Август — каторга», говорится в пословице. Соблюдалась традиция устраивать так называемые «сиротские и вдовьи помочи», когда всем миром помогали самым бедным и слабым жителям деревни. Многого за работу не спрашивали, трудились «за угощение», а то и сами приносили на вдовий двор всяких припасов:
Ты — за себя, мы — за тебя,
а Христов Спас — за всех за нас!
Назывался первый Спас еще и медовым, и вот почему. Считалось, что с этого дня пчелы перестают носить медовую взятку с цветов. Строгие блюстители народных обычаев только с первого Спаса начинали есть мед, освятив его предварительно в церкви. А вечером обступала пасеку толпа ребят и подростков с чашками, а то и просто с сорванными поблизости листьями лопуха. Приходили они получить свою «ребячью долю», зная, что не обнесут, не обделят их в медовый праздник ни на одном пчельнике. Недаром говорится: «Первый Спас — лакомка»
Дай, Господи, хозяину многие лета,
Многие лета — долгие годы!
Дай долго жить, Спаса не гневить,
Спаса не гневить, Божьих пчел водить,
Божьих пчел водить, ярый воск топить —
Богу на свечку, хозяину на прибыль,
Дому на приращение,
Малым детушкам на угощение!
Дай, Господи, хозяину отца-мать кормить,
Отца-мать кормить, малых детушек растить,
Уму-разуму учить!
Дай, Господи, хозяину со своей хозяюшкой
Сладко есть, сладко пить,
А и того слаще на белом свете жить!
Дай, Господи, хозяину многие лета!
Второй спас - яблочный. Он совпадает с праздником Преображения Господня. С яблочным Спасом связано множество поговорок и примет, отражающих смену хозяйственных забот и погоды. Говорили: «Со Спаса Преображения погода преображается». Своеобразен обычай празднования второго Спаса. До этого дня крестьяне не ели никаких плодов, тем более яблок. Это считалось великим грехом. На обеденном столе главенствовали овощи. А яблоком полакомиться не позволяли даже детям. И будущим матерям не разрешалось до Спаса отведать яблока. Нарушительницу ждало суровое наказание на том свете - она и ее дети лишались яблока из райского сада. Дело в том, что яблоко считалось греховным плодом. Ведь змей-искуситель именно яблоком вверг во грех нашу прародительницу Еву. Первые яблоки надо было непременно освятить в церкви во время утреннего богослужения в День Преображения. В этот день к церквям в селах и городах яблоки подвозили возами. Возле церковных оград возникали яблочные базары. Священники выходили и кропили святой водой яблоки прямо в возах.
Преображение Господне,
В народе Спасом яблочным зовут.
И праздник этот прославляя,
Плоды созревшие, все в храм несут.
Сей праздник к мудрости, нас призывает,
И зрелыми нам быть велит.
Плоды из семени произрастают,
Созревший плод, всех насладит…
Христос, собрав учеников,
Себя в свет Божий обращает.
Спасёт всех свет и чистота,
Ученикам он предвещает.
Пусть знают люди на земле,
К чему они должны стремиться.
И очищая суть свою,
Всяк, мог бы светом насладиться.
Как много людям надо,
В себе ещё познать.
Чтоб зрелыми стать в духе,
И чтобы светом стать.
Спасенье в зрелости людской,
В духовной чистоте прозренье.
Спас яблочный нам говорит,
Спасёт людей преображенье.
ЦЕЛЕБНЫЕ СВОЙСТВА ЯБЛОК
Еще Гиппократ отмечал целебные качества яблок и рекомендовал их при лечении кишечных заболеваний, хворей сердца и почек. По мнению современных специалистов, яблоки действительно обладают чудесными свойствами:
Они удаляют из организма избыточные соль и воду, чем способствуют снижению кровяного давления, поэтому людям с высоким давлением очень полезно каждое утро съедать кисло-сладкое яблоко;
Два сочных яблока ежедневно могут предупредить атеросклероз и инфаркт, ибо пектин, содержащийся в яблоках, снижает уровень холестерина в крови;
Когда вы почувствуете, что вам грозит мигрень, надо тут же съесть яблоко — приступ будет смягчен;
Яблоко на ночь способствует спокойному сну;
Яблоко перед обедом помогает очищению кишечника, при частых запорах следует трижды в день перед едой выпивать стакан несладкого яблочного сока;
Благодаря высокому содержанию минеральных солей яблоки (сырые и вареные) благоприятны при ревматизме, болезнях печени и почек, при кожных заболеваниях;
Если после обильного ужина на следующее утро вы встаете с головной болью и тяжестью в желудке, съешьте несколько кисло-сладких яблок, это принесет облегчение;
Твердое яблоко, съеденное после еды, способствует очищению зубов от остатков пищи.
Считается, что именно к третьему Спасу поспевают орехи. С этого дня их можно и нужно есть. В отличие от яблок и меда, орехи в церкви освящать не принято.
Третий Спас в старину называли еще «хлебным», потому что накануне отмечается Успение Пресвятой Богородицы, с которым связывается окончание жатвы хлебов. В этот день пекли пироги и хлеб из муки нового урожая. В старину в народе ходили такие пословицы: «Третий Спас - хлеба припас», «Коль хорош третий Спас, будет зимой квас».
К Ореховому Спасу заканчивается Успенский пост. Несмотря на его строгость, Успенский пост считается среди православных верующих самым приятным и легким. Ведь в это время года поспевает огромное количество фруктов и овощей. В народе даже сложилась поговорка: «Петровка - голодовка, Спасовка - лакомка». «Спасовка» - это название Успенского поста. Он соблюдается с 14 по 29 августа. Лакомкой этот пост называли еще потому, что он связан с тремя радостными праздниками - Спасами. Первый - Медовый. Он приходится на начало поста, Второй - Яблочный - отмечается в середине и третий - Ореховый Спас - в конце поста.
Раньше на Ореховый Спас во многих городах устраивали ярмарки. Считалось, что торговля в этот день будет особенно благоприятной. В старину говорили - «Ласточки отлетают в три раза, в три Спаса». На третий Спас - последний отлет ласточек. Также существовала примета - «Если журавль отлетит к третьему Спасу, то на Покров будет морозно».
На Ореховый Спас принято готовить различные блюда с добавлением орехов, и угощать ими всех родных и близких. В этот день можно порадовать и удивить своих знакомых традиционным для Орехового Спаса «ореховым меню»! Это не только вкусно, но еще и очень полезно. Ведь орехи богаты витаминами и широко используются всеми народами.
«Утро клубилось молодыми августовскими туманами…» - так начинается
рассказ Евгения Носова «Яблочный Спас». Праздник Преображения Господня. В этот
день проходит богослужение. Поэтому «колокол… бойко названивал, созывая людей.
Они протискивались к священнику, развертывали перед ним авоськи и узелки с
яблоками». На душе тихо, спокойно, светло и радостно. Веяло яблоками. Вот и
захотелось купить «веселого бодрящего товара, при одном виде которого молодеет
и радуется душа». Скушаешь священное яблоко - и Бог даст тебе возможность
перемениться, преобразиться, стать лучше, спасти свою душу.
Среди множества торговок у церковной паперти привлекла внимание автора маленькая щуплая бабулька, неподвижно и отрешенно сидевшая рядом с ведерком совсем неприглядных яблок. Евдокия Лукьяновна Кузина. Именно её выбрал писатель, обойдя молодых нарядных, бодрых женщин и купил у неё незавидный товар. До боли пронзает каждое слово этой бабули, обращенное к случайному покупателю: «На свечку дашь, так и на том спаси тя Господь… Будя… Душа малостью живет, у нее своя пища… Ежли мать свою помнишь, добавь и на хлебушко…». В этих словах - весь характер бабы Пули, ее достоинство, долготерпение, искренность, доброта. Чтобыдобытьнемногоденег,вынужденаона продаватьяблочки - падалицу, которыенаврядликтокупит, ноонанадеется. Потом автор пойдёт к ее дому, чтобы купить еще яблок. И узнает историю ее жизни. А жизнь была очень тяжелой. Постепенно перед нами раскрывается её судьба, полная горьких испытаний и лишений.
Носов Е. И. Яблочный Спас : рассказы / Евгений Носов; [предисл. В. Курбатова; худож. С. Элоян]. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2006. - 540, с.: ил.
Главная героиня рассказа в годы войны была снайпером. Когда
началась война, она, обычная деревенская девчонка пошла на фронт, стала
снайпером и воевала наравне с мужчинами.
Вот так она рассказывает о тяжёлых фронтовых буднях снайпера и о страшном
ранении, которое изувечило её ухо:
« – Это меня ихний снайпер. Не стала слышать. Звоны в голове…
– И что же ты высматривала?
А все, что шевельнется. Но больше огневые точки, анбразуры… Застрочит пулемёт – сразу бьёшь по вспышке… Ну, да самой страшно, а руки делают… И весь остатный день в голове: попала – не попала? Попала, и всё! Хоть сама не видела. Радоваться б удаче, как бывало, радовались на стрельбище, а радости нету. Муторно на душе, липко как-то. Ешь – кусок дерет, от людей воротит… Наверно, бабу нельзя этому обучать. Ее нутро не принимает, чтой-то в ней обламывается… Иная, может, потом отойдет, а у которой душа так и останется комком… Меня всю пронимает какой-то колотун. Трясет до самых пяток, будто озябла я. Не своими пальцами кручу махорку, курю в рукав, покамест колотье не уймется…
Лежишь в болоте, от комарья продыху нет. Под носом у немца чесаться, отмахиваться не станешь, лежи, терпи, иначе засекут – подстрелят. Или минами закидают… Вернешься из потайки – морда, что бычий пузырь, налитая, собственной кровью измазанная… А назавтра чуть свет – опять в наряд…
– А много ли у тебя медалей?
– Да вот Симка – главная моя медаль. А на другие вроде бы посылали, да что-то не дошли. Все зависит от начальства: как ты с ним увязана, такие твои и зарубки, такие и медали…»
Простой, незатейливый сюжет этого рассказа нельзячитать без волнения. Не привезла баба Пуля, как называли её в деревне, наград с фронта, только дочь Симку. А любимого человека убило прямым попаданием бомбы. Остался от него лишь один только сапог, который она хранит в сундуке. «Достану когда, поплачу, поразговариваю» - признаётся гостю баба Пуля.
Поражает удивительная силаи стойкость этого человека. «Что было, то было», – просто скажет она. И в ответевопрос, почему она не дошла до Германии, она застенчиво, будто извиняясь говорит: «Не сдюжила я… Дошла токмо до Литвы не то до Латвии. Помню разве городок, где стояли. Я, стало быть, Лукьяновна, а город – Лукияны. Через то и запомнился».
Скромность, смирение, терпение – главные качества характера Евдокии Лукьяновны. Тяжело было ей растить одной дочь, но она мужественно переносит все невзгоды послевоенной поры… Повзрослевшая дочь уехала в город, стала бухгалтером. Но жизнь её неудачно сложилась, вернулась к матери за помощью: растратилась на работе. Вот и пришлось Евдокии Лукьяновне продать дом. А жертва оказалась напрасной: Симувсеравноосудили, ионапогиблавлагере. И опять думала эта славная женщина не о себе. Так осталась Лукьяновна одна, в доме без крыши, в уцелевшей от пожара кухоньке вместе с таким же одиноким и брошенным кем-то котом, никому не нужная, никем не понимаемая.
РассказНосова - это обращение ко всем нам: нельзя быть равнодушным, проходить мимо беды, горя, людей, нуждающихся в помощи. Нужно видеть эту боль, ведь и добрым словом можно обогреть человека.
 |
|
Носов Евгений Иванович. 1925 - 2002 |
Евгений Иванович Носов – известный писатель, участник Великой Отечественной войны. Это один из талантливых писателей нашего времени, гуманист и романтик по складу характера и отношению к жизни. Всё творчество Е.И. Носова - большая мудрая книга, которая помогает людям быть добрее, щедрее душой. А в основе его творчества - его большая жизнь, о которой он очень сдержанно и кратко пишет в автобиографии.
Я родился студеным январским вечером 1925 года в тускло освещенной избе своего деда. Село Толмачёво раскинулось вдоль речки Сейм, в водах которой по вечерам отражались огни недалекого города Курска, высоко вознесшегося своими холмами и соборами. Курск знаменит еще с давних веков. «А мои куряне - хоробрые воины, - говаривал Всеволод своему брату князю Игорю в эпической поэме «Слово о полку Игореве» - под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены». Далее по реке Сейм стоят древние города-содруги Рыльск и Путивль. Все они старше Москвы и рублены еще Киевской Русью.
А из другого деревенского окна виделись мне просторный луг, весной заливаемый половодьем, и таинственный лес за ним, и еще более далекие паровозные дымы за лесом, всегда манившие меня в дорогу, которой и оказалась потом литература - главная стезя моей жизни.
За исключением Октябрьской революции, гражданской войны и первых послевоенных лет разрухи, на моих глазах проходили все остальные этапы нашей истории. Детство всегда впечатлительно, и я до сих пор отчетливо помню, как в Толмачёво нагрянула коллективизация, как шумели сходки, горюнились забегавшие к нам бабы-соседки и как всё ходил и ходил по двору озабоченный дед, заглядывал то в амбар, то в стойло к лошади, которую вскоре все-таки отвел на общее подворье вместе с телегой и упряжью. На рубеже тридцатых годов отец с матерью поступили на Курский машиноремонтный завод, и я стал городским жителем. Отец освоил дело котельщика, клепал котлы и железные мосты первых пятилеток, а мать стала ситопробойщицей, и я ее помню уже без деревенской косы, коротко подстриженной, в красной сатиновой косынке. Об этом периоде моей жизни можно прочитать в повести «Не имей десять рублей...», а также в рассказах «Мост» и «Дом за триумфальной аркой».
Жилось тогда трудно, особенно в 1932-1933 годах, когда в стране были введены карточки и мы, рабочая детвора, подпитывали себя придорожными калачиками, едва завязавшимися яблоками, цветками акации, стручками вики, которую утаскивали у лошадей на городском базаре. В 1932 году я пошел в школу, где нас, малышей, подкармливали жиденьким кулешом и давали по ломтику грубого черного хлеба. Но мы в общем-то не особенно унывали. Став постарше, бегали в библиотеку за «Томом Сойером» и «Островом сокровищ», клеили планеры и коробчатые змеи, много спорили и мечтали.
А между тем, исподволь подкрадывалась вторая мировая война. Я учился уже в пятом классе, когда впервые увидел смуглых черноглазых ребятишек, прибывших к нам в страну из сражающейся республиканской Испании. В 1939 году война полыхала уже в самом центре Европы, а в сорок первом ее огненный вал обрушился и на наши рубежи.
На фронте мне выпала тяжкая доля противотанкового артиллериста. Это постоянная дуэль с танками - кто кого... Или ты его, или, если промазал, он - тебя... Уже в конце войны, в Восточной Пруссии, немецкий «фердинанд» все-таки поймал наше орудие в прицел, и я полгода провалялся в госпитале в гипсовом панцире.
К сентябрю 1945 года врачи кое-как заштопали меня, и я вернулся в школу, чтобы продолжить прерванную учебу. На занятия я ходил в гимнастерке (другой одежды не было), при орденах и медалях. Поначалу меня принимали за нового учителя, и школьники почтительно здоровались со мной - ведь я был старше многих из них на целую войну.
Закончив школу, я уехал в Казахстан, где так же, как потом в Курске, работал в газете. Корреспондентские поездки позволили накопить обширные жизненные впечатления, которые безотказно питали и по сей день питают мое писательское вдохновение. Много дает мне и постоянное общение с природой: я заядлый рыбак, любитель ночевок у костра, наперечет знаю почти все курские травы. В 1975 году за книгу «Шумит луговая овсяница» удостоен Государственной премии имени Горького, за рассказы последних лет - премии имени Шолохова. Моей неизменной темой по-прежнему остается жизнь простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле, природе и ко всему современному бытию.
Невзлюбили Зосиму в деревне. Приехал невесть откуда, досмотрел последний месяц мамашу, схоронил, да так и остался. Родители его парой почти до смерти прожили, мать через три месяца за отцом ушла. А и стариков в Пустеевке не любили, пришлые они были из каких-то зауральских краёв. Приехали с тремя детьми: двое мальчишек погодок да девчонка маленечкая совсем, в пелёнках ещё. Новосёлы хату поставили новую, пока строились, на квартире у Семёновны жили, бывшей учительнице на пенсии. Дети хоть и малые у этих Кержаковых, а сами они немолодые, и дядька Антон с бородою. «Видать, вера у них своя какая-то. Не советский вид, как из старины явилися. И детей поназывали не по-современному: Фаддей старшенький, Зосима и Пелагея. Правда, таких работящих людей в деревне не было. Тут прямо скажешь: работают от зари до зари, не покладая рук, в поте лица своего… В колхозе как положено, а потом дома, на своей землице, со своей скотинкой. Ни на лавке возле магазина не посидят, ни в компании какой, всё домой торопятся. Опять же, ни с кем никогда не полаились, никому плохого слова не сказали. Но людям не нравилось, что обособленно живут, что ничего про них неизвестно, что не выпивают со всеми… А ещё сразу по приезде удивило и раздражило, что на земле своей дядька Антон чуть не половину занял под сад. Сроду в Пустеевке садов не сажали, потому, видать, и название такое получила деревня. Выйдешь на серёдку, крайние хаты видать. А тут прутками позасажена земелька добрая. Ну, добрая, это как сказать… Чернозёмов нету, а корми да корми её матушку, навозь, удобривай каменными горохами, что в колхоз привозят мешками. Не один мешок хмурым вечером уполз в сараюшки колхозников. Да… Так вот Кержаковы не воровали, ни былинки колхозной в дом не принесли за все годы. И это тоже злило: праведники нашлись, христосики. У них почтальонша иконы видала – вся стенка в иконах в дальней горнице, а селяне дальше кухни не проходили, незачем было. Только та почтальонша сказала, что им какое-то письмо было государственное, с печатью под роспись, заказное то есть. Учительшу Семёновну распытывали, та намекнула, что сидели обое и Антон, и тётка Дуня, потом в поселении жили, потому и сошлись поздно, и детки малые. Ну, что тут сделаешь, всякие люди бывают, но чтобы не картошкой да свеклой, а деревцами долголетними землю засаживать при троих детях-то, это баловство никто понять не мог. Первые годы меж яблонь картошку сажал Антон, вообще-то долго сажал, пока детки не выросли. А потом сад разросся. Яблони, в основном, груш две штуки – ранняя да поздняя, слив троечка да пара вишенок. А яблонь двенадцать корней. Каких сортов только нету! А и пёс у Кержака злой, что бешеный, |по проволоке, через весь сад протянутой, на кольце железном/ на длиннющей цепи по всему саду носится. Тётка Дуня корзины за калитку выносит, всем яблоки раздаёт, угощает людей. Берут, хвалят, благодарят в глаза, а за глаза зло поносят, куркулями да «благородными» обзывают.
Теперь вот этот Зосима приехал. Сказал, что на пенсию вышел, что его дети выросли, уже внучок есть, а жена померла два года назад. Он тут и обосновался. Мужики его, понятно, не полюбили. За что любить-то? Не пьющий, не гулящий, как монах живёт один, на земле своей работает, по вечерам книжки читает. А смешней всего, какую-то треногу раскорячит, приделает на ней обтянутую рамку и кисточками мажет. Никому не показывает, говорит, потом выставлю сразу много… Чудной этот Зосима, и имя у него чудное: за какой такой Симой, за какую Симу – смех и только.
В этот год яблоки уродились. Они, вообще-то, через год урожай дают. Да как-то в последние годы дед Антон не больно ухаживать уже мог, не обрезал давно деревья, не белил, так что мало давал сад и всё корявки да мелочь. А Зосима зимой обрезку сделал, весной почистил стволы, побелил, внёс подкормку, так сад яблоками обсыпанный стоял. Разноцветные, крупные, приманные свежестью и запахом посреди голой деревни отовсюду видны были зреющие плоды, как украшения на новогодней ёлке. Понятно, не одна рука протянулась через наскоро подправленный хозяином забор, все ветки у забора быстро опустели, но в середине яблок была прорва, а давно почившего злого Жулика сменил молоденький овчарёнок Барс.
Летом в деревне детвора появлялась: внуки к бабкам наезжали из городков и областного центра. Ватагами носились по улочкам, на речке купались и загорали, в дальний лес по ягоды и грибы ходили… Этому народу особенно было интересно яблочное царство Зосимы. Ходили кругами, но боялись и пса, и хозяина.
Август кончался. Вечер выдался хмурый, дождливый. Правда, дождик словно ленился изливаться – посеется, посеется и перестанет, а черед полчаса – опять. Бабки загоревали: завтра праздник великий, Спас яблочный, а тут непогода, яблочков хороших нету, кто с города привёз, а кто и нет. Ладно, хоть водичку посвятим, рассуждали. Говорили-то меж собой, а детвора слушала. Тут заводила Сашка Цыбин додумался собрать ватагу и сделать налёт на Зосимов сад. «Что, ему одному яблоки есть? Куда ему столько? Подавится! Идём, братва, бабкам подмогнём, а этого крутого проучим!» Сказано - сделано. План разработан хитрый: половина ребят (четверо, что поменьше да послабее) собаку отвлекают в ближнем углу сада, пробуют подкормить, приманить, хорошо бы петлю на шею накинуть, удержать. А трое, с Сашкой во главе, лезут в сад, побыстрее влезают на деревья и рвут яблоки. Деревья наметили, где самые красные яблоки, точно договорились, кому какое обработать.
Всё шло по плану. Барс по неопытности купился на кусок колбасы и чуть не задохнулся в петле, наброшенной на шею, спасибо, верёвка вырвалась из слабой детской руки, вялой с перепугу. Но этих минут хватило, чтобы тройка воришек прорвалась в сад и успела влезть на деревья. В пылу азарта мальчишки начали рвать яблоки и запихивать в карманы, за пазуху, в сумку через плечо. Потом, нарвав, сколько влезло, призадумались, как же уйти-то? Барс, крепко наученный за свою доверчивость, лаял от удушья хрипло под яблоней, обработанной Сашкой, но когда его сосед Вовка попытался слезть, бросился к нему. Хитрый Генка в это время рванул к забору и успел удрать. Пёс погнался за ним, а ребята спрыгнули с дерева и тоже помчались наутёк. Но Барс успел перерезать дорогу Сашке, зато Володька убежал. Сашок еле спасся от собачьих зубов, повиснув на груше. Ребята за забором пытались дозваться пса, приманить колбасой, но овчарочья кровь уже кипела, и пёс, раздражённый собственной виной, яростно реабилитировался.
В хате всё время горел свет, тут и хозяин вышел на лай и шум, который, прервавшись было, возобновился и продолжался уже довольно долго. Зосима прошёл к рвущейся в злобе собаке, сразу всё понял, приласкал пса, снял с него верёвку.
- Ну, воришка, что будешь делать?
- Дяденька, отпустите! Я больше не буду!
- Эх ты… Давай, слезай с дерева. Я собаку держу.
- Не… не слезу. Забьёте меня.
- Я сопливых не бью. Учу только. Слезай, говорю, не ночь же тебе сидеть. Что, воровать не трусил, а теперь испугался?
- А вы, дяденька, привяжите псину.
Зосима шагнул к собачьей будке, а Сашка с дерева бух в траву. Да только разгадал его план хозяин, длинной своей рукой успел схватить за шиворот, так, что рубаха треснула. Барс из другой руки рвётся, захлёбываясь лаем, но и его крепко прихватил Зосима за ошейник. Так и повёл обоих вначале к будке, где прицепил собаку на крюк, укоротивший цепь, а потом Сашка повёл за собой к хате. «Ну всё, - затрепетал воришка, - теперь замкнёт в подполе, а с бабки выкуп требовать станет!» Но остановился дядька на высоком резном крылечке, пихнул на лавку, «садись» сказал. Сам сел рядом.
- Давай разберёмся. Тебя как зовут?
- Сашка.
- Не Сашка, а Александр. У тебя славное имя: так Пушкина звали, великих полководцев, царей Российских… Ну, вот теперь и вора так зовут.
- Я не вор! Я это… хотел бабке помочь. Завтра Спас яблочный, а у неё нету яблок, чтобы в церкви святить. И у других, соседок её, тоже.
- А… Верно ведь, Спас. Я чуть не забыл. Спасибо, напомнил. Так чего ж воровать? Пришёл бы, попросил. Мне столько яблок и не надо, всё равно бы раздал, торговать не приучен. Мне яблок не жалко, мне тебя, парень, жаль. В свои двенадцать? Нет? Тринадцать лет тебе нравится воровство, нравится ребят на такое подбивать.
- Это не воровство, - осмелел Сашка, - это так… просто… ну…
- Приключение?
- Ага! – обрадовался мальчишка. – Хотели налёт сделать, смелость проверить.
- Ну ладно, я понял. Только ваш налёт совсем глупый. Пёс вас мог порвать, и яблок хороших не знаете. Красных решили нарвать, а они все незрелые. Это поздний сорт – кислые, твёрдые. Бабушки последние зубы попортят. На, - протянул он вытащенный из-под лавки мешок, - пошли со мной. Кстати, а сколько в деревне живых хат? Знаешь?
- Ну. Пятнадцать, бабушка говорила. Это без вашей.
- Да-а… - вздохнул Зосима, - а в моём детстве шестьдесят было. Иди сюда. Держи мешок.
Он бережно снимал крупные белые яблоки, потом перешёл к яблоньке с красными по боку плодами, потом рвал жёлтые и всё считал, чтобы всем хватило. Наполовинив мешок, приказал:
- Попробуй поднять. Донесёшь?
- Запросто.
- Так вот. За воровство тебе наказание полагается. Так или нет?
- Так, - опустил голову Сашка, снова почувствовав холод по спине.
- Во-первых, извинись. Во-вторых, со своей командой разнесите яблоки по всем домам, скажите, с праздником дядя Зосима поздравляет. Тут по два яблочка разного сорта – каждой хозяйке. Третье наказание – самим яблок не есть, пока все не разнесёте. Вам потом тоже останется. Иди.
- Спаси-ибо, - пропел изумлённый Сашка, - до свидания.
- А извиниться?
- Извините, дяденька, больше не буду.
- Ладно, вопрос закрыт. Приходи в гости, друзей приводи. Только вечером жду, днём занят. Шагай.
Ребята сидели на скамье возле Сашкиной хаты, ждали друга, шёпотом обсуждали, что будет. Увидев его с мешком, опешили, потом заорали радостно «ура!». Выслушав рассказ, горячо взялись за дело, но не делились на группы, а допоздна все вместе разносили яблоки по деревне, даже не пытаясь нарушить условия. Терпели до последнего. А потом, при проступивших из-за туч звёздах, грызли сочные сладкие плоды, умаявшись на задании. Тут же решили, что в гости к садоводу пойдут тоже все вместе, чтоб не страшно было.
В соседней деревне Колчине церковь пятый год действовала. Рано утром девятнадцатого колокол зазвонил, словно звуком своим развеял вчерашние дождевые тучи, вызвал солнышко запел о празднике. Потянулись люди в храм, в белых платочках шли бабушки, редко и дедушки, дети держали взрослых за руки. В церкви горели свечи, блестели иконы, пахло ладаном, воском и свежим ароматом яблок. Был праздник.
А в городе год за годом с тех пор Саша ждал лета, вспоминал многие вечера в деревне, когда ходил в гости к Зосиме, их беседы под звёздами, хождение с этюдником по холмам долинам и лесам, рассматривание альбомов с репродукциями великих художников… Потом, в годы студенчества, Саша показывал свои работы старшему другу, тот радовался за него. И всегда рядом, под рукой – на столе, на скамейке, в корзинке у окна – везде были яблоки, пахли, манили, дарили вкус солнца и влаги, словно очищали от всякой скверны.
Август. Время урожая,
И осень радует дарами нас,
И христианский праздник отмечая,
Про яблочный, Господь напомнил спас.
Он возник в 4 веке
И, под яблок вкусных хруст,
Нам о Боге-Человеке
Слово молвил Златоуст.
И сказал он, что Спаситель,
Чтобы сбросить со всех тень,
Ученикам открыл:
Страдать Ему, и быть убитым,
Потом воскреснуть в третий день.
И трёх апостолов возвёл
На склон горы святой Фавор
Пред ними лик Его преобразился,
Как-будто солнцем осветился.
И стали белыми одежды,
И, оставляя всем надежды,
Он в светло облако взошёл
И в не земной мир отошёл,
И тут услышали пророки,
Как раздался Божий глас,
Чтобы люди в эти сроки
Чтили яблочный все Спас,
Ну, а добрые пророки,
Долго помнили уроки,
И Илья и Моисей...
Просвещали чтоб людей.
Яблочный Спас (Преображение христ.) - народный праздник у восточных славян, известный с древнерусских времен. 
Спас отмечается церковью с IV века 19 августа, после того как Святая Елена возвела на горе Фавор храм в честь Преображения. Этот день принадлежит к двунадесятым праздникам. Если верить Евангелию, Преображение произошло за сорок дней до Пасхи, церковь же перенесла этот праздник на август для того, чтобы праздник не совпадал Великим постом.
Яблочный Спас, согласно Православному календарю, приходится на Успенский пост, но, начиная с этого дня, разрешается есть яблоки и другие фрукты, которые были освещены во время праздничной литургии.
Из трех Спасов – Медового, Яблочного и Орехового, этот считается самым главным.
По народным приметам, Яблочный Спас означает наступление осени и преображение природы. Принято считать, что ночи после 19 августа становятся намного холоднее.
Многие страны считают яблоко чудодейственным плодом. Существовали гадания на яблочной кожуре, для определения имени суженого. А от французского названия яблока – pomme, произошло теперь всем известное слово «помада».
Обряд освещения плодов в Яблочный Спас не сводился только к окроплению яблок, в этот день освещали также и остальные фрукты, согласно этой традиции, все, что живет и растет в мире, от человека до растений, должно быть посвящено Богу.
Многие люди верят, что в Преображение Господне яблоки становятся магическими и если съесть в этот день плод, а перед этим загадать желание, то оно обязательно сбудется.
До Спаса не позволяется есть яблоки и блюда из яблок. А вот в этот день, напротив, полагается срывать и освящать яблоки и другие фрукты нового урожая.
В день Яблочного Спаса и сегодня пекут яблоки, блины, пироги с яблоками, грибами и ягодами, всем, чем одаривает сад, огород, лес.
Существовала вера, что на том свете детям, родители которых до Второго Спаса не едят яблок, раздают гостинцы (среди них и райские яблоки). А тем детям, родители которых пробовали яблоки, - нет. Поэтому многие родители, а особенно те, у которых умерли дети, считают великим грехом съесть яблоко до Яблочного Спаса. 
с праздником Вас!
ИВАН ШМЕЛЁВ
Завтра - Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского. «Завтра» - это только так говорят, - а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное - Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, - скажет, - расскажи мне чего-нибудь из божественного...»
Кустодиев Борис Михайлович. На террасе.
Я ему расскажу, и он похвалит:
Хорошо умеешь, - а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, - небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас... про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты... Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.
Да нету же ничего... - говорю я, совсем расстроенный, - написано только, что святят яблоки!
- И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, - ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас - загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, - медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, - яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной - для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.
Преображение Господне... Ласковый, тихий свет от него в душе - доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, - зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, - не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, - поспела, закраснелась. Будем ее трясти - для завтра. Горкин утром еще сказал:
- После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец - староста у Казанской, уже распорядился:
- Вот что, Горкин... Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли... да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
- Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?
- Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.
- Орбузы у него... рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те!.. На всю Москву гремит.
После обеда трясем грушовку. За хозяина - Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет - прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет - золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони - глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.
Дудник.Яблочный спас
Погоди, стой... - говорит он, прикидывая глазом. - Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибем - ничего, лучше сочком пойдет... а силой не берись!
Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий - от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, - от яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа... грушовка!..
Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость, крепость - со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках...
И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони зажмуришься, - и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший... с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад... - до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, - все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой... и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца... и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки...
- Да пускай, Панкратыч!.. - оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, - ей-Богу, на стройку надоть!..
- Да постой, голова елова... - не пускает Горкин, - побьешь, дуролом, яблочки...
Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, - и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: «эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!» Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.
- Эх, бывало, у нас трясли... зальешься! - вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, - да иду, черрт вас!..
- Черкается еще, елова голова... на таком деле... - строго говорит Горкин. - Эн еще где хоронится!.. - оглядывает он макушку. - Да не стрясешь... воробьям на розговины пойдет, последышек.
Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
- Осенние-то песни!.. - говорит Горкин грустно. - Прощай, лето. Подошли Спасы - готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете... Надо бы обязательно на Покров домой съездить... да чего там, нет никого.
Сколько уж говорил - и никогда не съездит: привык к месту.
- В Павлове у нас яблока... пятак мера! - говорит Трифоныч. - А яблоко-то какое... па-влов-ское!
Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:
Крива-крива ручка,
Кто даст - тот князь,
Кто не даст - тот собачий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!
Чалов Михаил.Яблочный Спас
Горкин отмахивается, лягается:
- Махонькие, что ли... Приходи завтра к Казанской - дам и пару.
Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой - Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - «от парева», - позевывая, говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
- Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, - великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками... Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.
- Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, - говорит Горкин, - поест яблочков Москва наша.
Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.
- Горкину-Панкратычу! - дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. - А я-то думал - пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!
Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: «палка на палку - плохо, а чай на чай - Якиманская, качай!» Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки. - «С яблочными духами чаек пьем!» - подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы - привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, - «если глядеть на солнышко, как фонарик!» - вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.
- Наблюдных-то?.. - показистей тебе надо... - задумывается Крапивкин. - Хозяину потрафить надо?.. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита...
- Да ты мне, Ондрей Максимыч, - ласково говорит Горкин, - покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли... или эту, вот как ее?
- Этой не-ту, - смеется Крапивкин, - а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут...
- А вот, поманежней будто, - нашаривает в соломе Горкин, - опорт никак?..
- Выше сорт, чем опорт, называется - кампорт!
- Ссыпай меру. Архирейское, прямо... как раз на окропление.
- Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?
- Как не слыхать... золотое слово!
Марина Разина
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде». А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы - пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные «китайские», щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.
- Павловка, а? мелковата только?..
- Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры.
- Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге - гривенник такие.
- С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.
«Яблочный спас в Малороссии», (ранее 1921), - Омский областной музей изобразительных искусств имени М. А. Врубеля
Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви - не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам - передаются - к «Празднику!». Проплывают над головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, «обкадятся», - сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным - свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело - будто гости, и церковь - совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли Их - посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть - Преображение.
Приходит Горкин и говорит: «пойдем, сейчас окропление самое начнется». В руках у него красный узелок - «своих». Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают «под окропление, поближе». Все суетятся, весело, - совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются «яблочные», - так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, - зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки... Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их - живей проходи, не засть! Они клянчат: «дай яблочка-то еще, Горкин... Мишке три дал!..» Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом - и морщится:
- С кваском... - говорит он, морщась и скосив глаз, и трясется его бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...
Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю «Священную Историю».
- А ты небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и впустят. Вот погляди вот!..
Иванченко Н.А. Спас
Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать - от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, - начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, - что в училище меня впустят, непременно впустят!
***
Библейские сюжеты